Освальда от вагона никто не оттаскивал, и от поезда он не отставал, поэтому высказал мнение, что заплатить надо, и потом был ужасно рад вовремя возникшему в его юной груди благородному порыву, который передался Дикки.

Мы заплатили. Обошлось нам это в шиллинг и пять пенсов – совсем недорого, по мнению Дикки, за такую классную месть, хотя платил он собственными деньгами.

Ну а потом мы отправились домой и как следует подкрепились, потому что удовольствие от чая, чего греха таить, было немного подпорчено местью Дикки.

Люди из компании-перевозчика обещали доставить корзину на следующий день, и мы с утра предавались злорадству, представляя себе, какое горькое разочарование ожидает носильщика. И конечно же, больше нас всех, остальных, представлял и злорадствовал Дикки.

– Теперь, полагаю, корзиночка наша уже доставлена адресату, – сказал он во время обеда. – Неслабая ловушка с наколкой. Он сперва прочтёт опись, а потом примется разворачивать свёртки один за другим, пока не доберётся до «торта». Отличный замысел. Рад, что придумал.

– А я не рад, – заявил вдруг Ноэль. – И мне жаль, что ты это придумал. И мне жаль, что мы это сделали. И я точно знаю, чтó он сейчас чувствует. Он чувствует, что ему хочется тебя за это убить. И, уверен, он так бы и сделал, если бы ты не повёл себя как белопёрый трус, а написал своё имя.

Выступление Ноэля ошеломило нас как гром среди ясного неба, заронив в душу Освальда весьма неприятное чувство, что Дора, возможно, была права. Даже с ней иногда такое случается, и Освальд подобные случаи ненавидит.

Неслыханное нахальство младшего брата так его изумило, что он на мгновение потерял дар речи, и прежде чем ему удалось восстановить эту важную функцию, Ноэль уже рыдал и отказывался есть. Элис, воспользовавшись безмолвным языком взглядов, умоляла Дикки не обращать внимания. И он ей ответил тем же безгласным манером, что на мнение малышни ему наплевать. Таким образом, больше ничего сказано не было.

А Ноэль, когда отрыдался, принялся сочинять стихи и посвятил этому всю вторую половину дня. Освальд видел лишь начало. Называлось стихотворение «Ярость разочарованного носильщика» и имело подзаголовок: «Сочинено как бы самим носильщиком». Далее следовало:

       Когда прекрасную корзину я открыл,

Душою чуть не в небо воспарил.

Как после зноя сад ликует от дождя,

От дивных свёртков радовался я.

Однако, разглядев их содержание,

В душе я ощутил немалое страдание.

Схватил я миску с ядом, верный нож: —

Носильщика вы оскорбили? Что ж,

Тому иль той, кто может подло так шутить,

Придётся теперь жизнью заплатить.

Воистину, обман с подменой —

Поступок, недостойный джентльмена.

И так на множество страниц. Конечно, всё это было чушью. Я имею в виду стихотворение. Но тем не менее… (Я видел, в книгах фразы обрывают на середине, когда автор не хочет рассказывать, о чём он в то время думал.)

Во время чая Джейн вошла и сказала:

– Мастер Дикки, там, у дверей, один старик спрашивает, не живёте ли вы здесь.

Дикки, решив, что это, возможно, сапожник, пошёл посмотреть. И Освальд пошёл вместе с ним, так как ему хотелось добыть у сапожника кусочек воска для обуви.

Но у дверей стоял совсем не сапожник, а некто бледный, седой и дряхлый, поэтому мы, услыхав, что ему нужно поговорить с Дикки, немедленно провели старика в отцовский кабинет, где жарко горел камин. И как только мы его туда провели, он сказал:

– Не потрудитесь ли вы затворить дверь?

Так могут вести себя грабители или убийцы, но для подобных дел он был слишком уж стар.

Мы затворили дверь, и наш посетитель вытащил из кармана бумажку, которая оказалась нашей описью.

– Это вы прислали? – спросил старик.

И тогда Дикки, пожав плечами, ответил:

– Да.

А Освальд поинтересовался:

– Как вы узнали и кто вы?

Старик побледнел пуще прежнего и вытащил из кармана ещё один кусок бумаги. Серо-зелёный, как тот, в который мы завернули фальшивую «красавицу в цепях». И на этом куске оказалась наклейка, которой мы не заметили. С именем и адресом Дикки. Потому что именно этой бумагой была обёрнута крикетная бита, присланная Дикки на Рождество.

– Вот так и узнал, – ткнул пальцем в наклейку с адресом старик. – И будьте уверены, ваши грехи вас настигнут.

– Да кто вы такой? – задал ему вопрос Освальд.

– Да никто, в общем-то. Просто отец одной несчастной девчушки, которая повелась на ваш обман, на ваши подлые трюки. Вы, молодой господин, по всему видать, не из простых, но я пришёл всё вам высказать. И выскажу, пущай даже после умру. Вот так.

– Но мы не посылали это девчушке, – принялся объяснять ему Дикки. – Никогда бы такого не сделали. Это было отправлено для… для… – Полагаю, он собирался сказать «для розыгрыша», но под яростным взглядом старика не посмел. – Ну, чтобы провести… проучить носильщика. Он помешал мне сесть в поезд, который уже тронулся с места. Из-за него я не смог попасть вместе с остальными в цирк, – наконец с трудом выдавил он из себя.

Гордость, впрочем, не помешала Дикки объяснить старику, как в действительности обстояло дело, и Освальд, несколько опасавшийся, что брат на такое не решится, был рад.

– Но я никогда не отправил бы ничего подобного девчушке, – заверил Дикки.

– Ха! – воскликнул старик. – А с чего ты взял, будто носильщик тот холостой? Девчушка-то моя бедная ему женой и приходится. И ей как раз довелось открыть твою подлую посылку. Перво-наперво увидала она твой обманный список и говорит мне: «Отец, новый друг в нужде объявился. Вон сколько всяких вкусностей нам наприсылал и даже имени своего не оставил. Теперь нам его и не поблагодарить. А он, видать, знает, какая нужда у нас нынче с деньгами. Едва на еду наскребаем да на уголь, по теперешним-то их ценам, – говорит она мне. – Вот такое и называется христианским благодеянием, – говорит она. – И я не открою из этого ничего, пока Джим не вернётся домой, – говорит она. – Тогда-то и насладимся этими радостями все вместе, все трое», – говорит она. И когда зять вернулся домой, мы и открыли все эти распрекрасные подарки. Теперь она себе глаза выплакивает и сердцем горестно надрывается. А Джим-то, он только один раз ругнулся, и я винить его не могу, хотя сам от сквернословия воздерживаюсь. Ругнулся, значит, и спрашивает у жены, девчушечки-то моей, в расстройстве горестных её слёз. «Эми, – спрашивает, – неужто у меня есть